В 2020 году в 13 раз выросло количество преступлений против половой неприкосновенности детей в сиротских учреждениях. Часто такие ситуации длятся годами и остаются скрытыми, ведь у ребенка в детдоме нет человека, которому он мог бы довериться. Он постоянно находится в окружении своих сверстников и педагогов, которые обладают абсолютной властью. Психолог Людмила Петрановская рассказала, как закрытые системы вредят детям.
— Я хотела бы поговорить с вами о том, как живется детям в разных закрытых институтах — приютах, военных училищах, частных школах, пансионах. Иногда ребенок оказывается в подобном учреждении не от хорошей жизни, но порой наоборот — от очень хорошей, когда родители хотят своему ребенку самого лучшего.
Существуют ли, на ваш взгляд, ситуации, в которых это безусловно хорошо и на пользу ребенку, когда при живых родителях и нормальной семье он отправляется на полное проживание в интернат, в какое-то закрытое учреждение?
— Здесь ключевое слово — «закрытое», потому что закрытость может быть очень разной. Есть учреждения, в которых дети могут оставаться ночевать в будние дни, чтобы не тратить время на дорогу. Это может быть связано с особым профилем этих учреждений или, например, с тем, что дело происходит в сельской местности, где людям приходится долго добираться, то есть это общежитие при местах учебы. Так существуют очень многие заведения для подростков, для старших школьников, например, в Америке, потому что там тоже большие расстояния.
Или все-таки речь идет именно о закрытом учреждении, откуда ребенок не может уйти, даже если он хочет, откуда он не уезжает в свою семью, например, на выходные и на каникулы. Весь вопрос в том, насколько это закрыто, потому что интернатом могут называться очень разные вещи.
Эта ситуация содержит очень высокие риски, потому что, во-первых, это отрыв ребенка от семьи, и чем младше ребенок, тем это менее безопасно. Одно дело, когда 15–16-летний подросток едет в колледж и получается такой вечный пионерлагерь. Другое дело, если это ребенок 8–9 лет, малыш совсем, ему еще рано жить отдельно.
Кроме того, важно, какова степень закрытости. Есть учреждения, которые принимают на себя всю полноту ответственности за детей и распоряжаются их учебой, здоровьем и так далее — это одна ситуация. Или все-таки родители остаются полномочными представителями, и никакие действия по отношению к детям не совершаются без их участия.
Всегда ли ребенку доступна связь с родителями? Или она как-то ограничивается и контролируется — один звонок раз в неделю? Такие вещи должны настораживать, потому что ни из каких здоровых соображений ребенка от родителей изолировать не будут.
— Возникает логичный вопрос: наверное, ребенку хорошо, если он помещен в какие-то очень четкие рамки? Сначала занятия, потом какой-нибудь кружок, после него он делает домашние задания, он вроде на виду, от всех соблазнов закрыт. Нет, не так?
— Ребенок, по определению — это существо, которое не может обеспечить полностью свои потребности, не может о себе позаботиться и не может полностью себя защитить. Это биологический факт. Это обстоятельство компенсируется тем, что ребенок вступает в отношения привязанности со взрослым человеком. Он привязывается сразу после рождения, или спустя какое-то время, если он попадает к этому взрослому не сразу. Он привязывается к некоторому количеству взрослых, обычно это несколько человек, но достаточно хотя бы одного.
Когда формируется привязанность, происходит важнейший момент передачи доверия. То есть тот взрослый, к которому ребенок привязан, становится для ребенка источником доверия и спокойствия, уверенности, что есть кто-то, кто о нем позаботится. Это позволяет освободить силы развивающейся психики для формирования чего-то другого, для учебы, для освоения нового, для развития во всех остальных областях.
Важно знать, что существует взрослый, которому есть до меня дело, который считает меня своим детенышем, который обо мне позаботится, меня не забудет, не оставит, которому не все равно, что со мной происходит. Я как ребенок имею право не понимать смысла его действий, но я знаю, что наши отношения таковы, что я не пропаду, пока он доступен для меня, пока он где-то здесь, рядом.
Но это «рядом» может быть очень разным для детей разного возраста. Для двухлетнего «рядом» — это прямо рядом, чтобы можно было на ручки залезть. А для 12-летнего, может быть, достаточно, что в любой момент можно позвонить и написать. Этого достаточно для спокойствия. Вот эта доступность своего взрослого, про которого я точно знаю, что я для него важен, я для него — его ребенок, он ко мне относится как заботливый взрослый — это условие того, что ребенок не находится в стрессе.
Чем старше ребенок, тем большее время он может без этого обойтись. Ребенок предподросткового и подросткового возраста может поехать в лагерь на две-три недели. Он там может скучать по своему взрослому, но этот стресс не будет для него настолько сильным, что он вообще не сможет как-то развиваться, а будет только и делать, что сидеть и плакать по маме — в норме, в среднем.
Понятно, что если ребенок ослаблен каким-то заболеванием или какой-то особой ситуацией, потерей, то даже в 12–13 лет он может так себя вести. Но среднестатистические дети предподросткового и подросткового возраста обычно уже совершенно спокойно могут такое переварить, для них этот стресс не будет запредельным.
Но даже им важно знать, что это конечная ситуация — он уезжает в лагерь на три недели. Если вдруг в лагере произойдет что-то из ряда вон выходящее — он заболеет или его кто-то сильно обидит, ему станет невыносимо плохо, он знает, что он может обратиться к родителям, они его заберут, приедут к нему или что-то еще сделают.
Если говорить про детей младшего возраста, особенно младше семи-восьми лет, для них разлучение с близкими больше, чем на рабочий день, вообще с трудом выносимо. Для них это ситуация стресса, не потому что их обижают или не кормят, а потому что детская психика устроена так, что безопасность и забота о ребенке передоверяется его взрослому. Есть свой взрослый — спокойно.
Ребенку может быть спокойно в довольно сложных условиях, если он со своим взрослым. И может быть очень неспокойно в шикарных условиях, если он чувствует, что его взрослый недоступен или его взрослому нет до него дела.
— Я это очень хорошо в свое время поняла со своим новорожденным ребенком. У меня периодически был выбор: таскать двух-трехмесячного ребенка с собой на какую-то рабочую встречу, планерку — это стресс, транспорт, метро, редакция, отсутствие свежего воздуха, посторонние люди — или оставлять дома с бабушкой. Опытным путем мы выяснили, что действительно ему хуже с каким-то непонятным взрослым, даже если это его бабушка, которая с ним гуляет на свежем воздухе, и хорошо и спокойно со мной в любых стрессовых условиях. В 7–8 лет это работает так же?
— Зависит от возраста ребенка. Если говорить о совсем маленьких — грудничку действительно все равно, где, лишь бы у мамы на груди. Начиная с какого-то возраста постарше, двухлетке, может быть, было бы спокойнее дома с бабушкой, чем с мамой на совещании, потому что даже очень консервативная бабушка — это не чужой человек, это тоже человек из круга привязанностей. Дома все свое — своя кровать, свое одеялко, своя площадка детская, ему так спокойнее.
Потом, став постарше, ребенок может получать много удовольствия, интереса и полезного опыта в общении со сверстниками. Его вполне может хватать на целый день, например в детском саду, ему там есть чем заняться, у него там новый опыт, и он не очень сильно переживает, привык. Но при этом очень рад, когда за ним приходят, и испытывает стресс, если родитель задержится на час и позже обычного его заберет.
Ребенку по мере того, как он растет, становится проще переживать разлучение, но даже довольно большому ребенку, подростку, все равно важно знать, что есть кто-то, кому до него есть дело, для кого он не просто один из класса, один из кадетского корпуса, а именно он. И именно он важен, именно он нужен. Есть кто-то, кто знает все, что связано с его потребностями; есть кто-то, кто думает про него; есть кто-то, кто любит его; есть кто-то, кто самим своим появлением дает покой.
Просто человек появляется, ребенок может к нему прижаться — и ему становится легче. Родитель при этом может ничего и не делать. Неслучайно родителей пускают в больницу к детям. Слава Богу, с какого-то момента это стало нормой, и уже сами медики поняли, что так лучше, потому что ребенок спокойный, ему менее страшно, менее напряженно, когда рядом с ним его близкий человек. Так мы устроены.
— На ваш взгляд, в чем состоит риск закрытых учреждений, в которых оказываются дети — приютов, военных училищ? Периодически в СМИ появляются такие истории, исповеди воспитанников, рассказы детей, которые оттуда вышли, они очень разные, и не всегда понятно, как их правильно оценить. Что вы об этом думаете?
— Здесь есть разные темы, разные слои. Первый — психологический слой, связан с привязанностью, это то, о чем мы говорили. Ребенку может быть тяжело разлучение с близкими в раннем возрасте, даже если то место, в которое он попадает, незакрытое, и там все хорошо в плане связи с родителями. Нужно оценивать психологические риски от разлучения как такового.
Дальше идет слой, связанный с тем, что все такого рода организации и учреждения не похожи на обычную реальную жизнь, и дети, которые живут в этих учреждениях, всегда получают странный опыт. Пусть там все прекрасно, к ним все хорошо относятся, никто их не обижает, пусть они даже в том возрасте, когда они уже не разрушаются от разлучения с родителями, но сам опыт странный.
Об этом часто рассказывают родители, отправляющие детей в дорогие, хорошие частные школы в Англию или куда-то еще: все складывается так, что ребенок не получает опыта обычной социализации. Как правило, весь быт налажен централизованно, есть специальные люди, которые убирают, готовят. Ребенок не имеет возможности получения простого опыта — пойти в магазин, присмотреть за младшим братом, убрать за кошкой — этого всего нет, нет содержательной ткани жизни. Он оказывается от нее изолирован, он живет странной жизнью.
Когда он на каникулы попадает домой, все вокруг настолько рады, что ничего от него не требуют, никаких обязанностей ему не предъявляется. Все рады — детиночка наша на целую неделю приехала — и водят его по развлекательным учреждениям, или он просто отсыпается дома в кровати.
В итоге ко взрослому возрасту человек оказывается гораздо менее адаптирован к реальности, чем его сверстники. Выясняется, что он кучу всего не знает и не умеет, потому что он рос в ситуации, когда все это делалось отдельно от него. Как невидимые домашние эльфы в «Гарри Поттере», о существовании которых ученики до какого-то возраста даже не догадывались. Просто грязное белье становилось чистым, откуда-то на столах появлялась еда, непонятно, кто и как все это убирал, а они от этого всего были освобождены и учились.
Следующий слой связан с тем, что дети, по определению — существа зависимые и не способны вполне за себя постоять. Если мы возьмем людей — любых, не только детей — больных, инвалидов, заключенных, тех, кто по какой-то причине ограничен в возможности за себя постоять — соберем их в закрытом учреждении и поставим над ними каких-то начальников, от которых эти люди будут зависеть в своих базовых нуждах, рано или поздно мы получим злоупотребление.
Даже если все будут накормлены, им не будет больно или страшно и у них будет возможность общаться со своими друзьями и близкими. Даже у самых святых со сверкающим нимбом, если их поместить начальником в эту ситуацию, через какое-то время начнется личностная деформация: у них появится уверенность, что они лучше этих людей и знают, что для них будет лучше. Что они, такие замечательные, заботливые, мудрые и знающие, вправе решать за своих подопечных, распоряжаться ими, ограничивать их в чем-то, учить их жить.
Известно, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Это касается и людей, поставленных в позицию власти над зависимыми людьми, а дети, оторванные от семьи — это очень зависимые люди, это люди, которые остаются без защиты, без своего заботливого взрослого.
Поэтому я говорю, что связь с родителями — это принципиальный момент, родители должны оставаться теми, кто принимает решения. Я имею в виду решения, затрагивающие базовые нужды: оставить ребенка без еды, подстричь его против его воли, сделать прививку или лечить ему зубы. Как в советской школе — приходили на урок и говорили: «Иванов, Петров, Сидоров, к зубному», вообще не ставя родителей в известность. Прямо посреди урока выдергивали из класса и вели, и ты ничего не мог с этим сделать. Этот опыт очень неполезный для детей и очень неполезный для взрослых.
Если переходить с психологии в сферу права, то любая закрытая организация, которая неподконтрольна постороннему взгляду, неподконтрольна обществу, которая не прозрачна — это всегда рассадник правонарушений. Там, где есть слабые, там, где есть зависимые, там они будут становиться жертвами правонарушений. Там будут аккумулироваться абьюзеры, злоупотребления и все остальное, потому что вода течет вниз под действием всемирного тяготения, а насилие стекается туда, где есть беззащитные.
— Детские дома — они же подконтрольны всем, и проверкам, и общей системе. Но от этого ситуация не сильно меняется — есть и насилие, и полное несоблюдение прав детей.
— Да, я говорю об этой ситуации. Проверки тут не помогают. Понятно, что когда проверки приходят, к ним все готовы. Для того чтобы проверка что-то выявила, должны быть тяжкие телесные повреждения или дети в дистрофии. Если бы какая-то честная проверка пришла в какой-нибудь сиротский приют времен Оливера Твиста, может быть, она там что-нибудь и заметила бы. Но в современном приюте она ничего не заметит, хотя там может быть все что угодно.
Мы знаем огромное количество примеров, когда годами продолжалось использование детей — и сексуальное, и детского труда, или просто плохое обращение. Никакие проверки, которые регулярно проводились, ничего этого не обнаружили.
Для того чтобы это узнать, должен быть кто-то, кому ребенок доверяет и может рассказать о том, что происходит. Если он оторван от семьи или у него ее нет, если все его связи замкнуты внутри этого учреждения, если у него нет вне этого учреждения каких-то друзей, знакомых семей, каких-то педагогов, с которыми у него могут сложиться отношения, то ему некому об этом рассказать… Поэтому степень закрытости — здесь принципиальный момент.
Если дети по какой-то причине сейчас не могут жить со своей семьей и живут в приюте, но при этом ходят в обычную школу, ходят к обычному врачу в поликлинику, дружат с обычными детьми, гуляют с ними во дворе и бывают у них дома в гостях — у них есть огромное количество возможностей обратиться за помощью. Если кто-то их обижает, у них есть возможность рассказать об этом учителям, друзьям, врачу, тренеру, еще кому-то. У них есть возможность создавать связи вовне.
Если все связи только внутри, то очень часто у ребенка формируется то, что называется стокгольмским синдромом. Ты зависишь от этого человека, ты его боишься, он тебя обижает, ты его ненавидишь, но он для тебя единственный источник всех благ. Он же может тебя когда-то накормить, когда-то приласкать, когда-то тебе помочь, когда-то дать какие-то привилегии, которых нет у других — и в этом сложном состоянии ты остаешься.
Он же говорит тебе о том, что только ты ему и нужен на всем белом свете, только он является твоей надеждой и опорой, никто другой тебя никогда не услышит. Все другие будут говорить, что ты сам виноват, они будут над тобой смеяться, они сделают тебе хуже. Этот человек обладает совершенно неконтролируемой властью.
Плюс еще есть то обстоятельство, что любая система, любая структура начинает оптимизировать все процессы под себя — не под тех, кому она призвана помогать, а под себя. Всегда удобнее все процессы поставить на какие-то рельсы, стандартизировать, оптимизировать.
Все это приводит к тому, что люди в таких системах всегда живут в хроническом нарушении личных границ. Если у вас есть больница, то вам будут мешать всякие ширмы. Если у вас есть дети, то вам будет мешать, что они могут закрыться в туалете и неизвестно что там делать. Любые такие системы приводят к тому, что люди голые, беззащитные, и все кому не лень в любой момент без согласования и без получения разрешения приходят, их смотрят, их трогают и делают с ними, что хотят.
Если человек попадает в эту ситуацию уже взрослый, он начинает как-то сопротивляться, пытается себе свои личные границы вернуть. Я первого ребенка рожала в советском роддоме, где почему-то были запрещены трусы. И наши мужья изгалялись в изобретательности, как передать трусы в роддом — запихав их в батон, спрятав в книжку, кто во что придумал. Когда человек взрослый, адекватный, в ресурсе, он может как-то противостоять — скандалить, требовать или обманывать, но что-то делать.
Но если человек в беззащитном, беспомощном состоянии — взрослый без сознания или маленький ребенок — он противостоять не может. Если ребенок годами живет в ситуации, когда в любой момент любая тетка может его дернуть, осмотреть, раздеть, что-то велеть и так далее, то он живет в состоянии нарушенных границ хронически. Он даже не знает, что они у него есть, он не знает, что это вообще проблема, что так не должно быть.
Тетенька, которая его осматривала, делала это из хороших побуждений — чтобы детка была здорова — она ничего другого не имела в виду. Но так получается, что годы таких ее осмотров делают его очень удобным для использования, например, тем же педофилом. Потому что в том месте, где другой ребенок напряжется, испугается, убежит или пожалуется — этот ребенок вообще не будет видеть проблемы. Потому что он привык, что все кому не лень его берут, смотрят, раздевают, осматривают, лезут куда угодно — значит, им виднее.
Это тоже такой отягчающий фактор, и не потому, что конкретная система, конкретное учреждение что-то делают не так. Просто все системы начинают оптимизировать под себя, и чем система крупнее, тем больше этой бездушности.
Если к ребенку приходит врач из обычной детской поликлиники, который знает, что дети могут плакать, стесняться, не хотеть, то этот врач с ними разговаривает — предупреждает, что он будет делать, приносит с собой игрушку, как-то с ребенком сначала устанавливает контакт, спрашивает разрешения: «Можно я тебя послушаю?» Он приходит из нормального мира и действует по правилам нормального мира.
А если это учреждение, где есть свой врач, который не привык, что дети могут чего-то не хотеть и что вообще у них нужно что-то спрашивать, он приходит и говорит: «Петров, майку сними!» И все. Потому что тут так это работает. Поэтому эта закрытость сама по себе злокачественная, даже если мы изначально ничего плохого не хотим.
— Читая рассказы, которые публикуются воспитанниками интернатов, скажем, о том, как нельзя было подходить к холодильнику и что-то самому брать, я иногда думаю, что мои дети, когда вырастут, могут написать что-то подобное. Я тоже на них все время верещу: «Пять раз в день мы едим, у вас есть полдник, а между едой хватит подходить, а то не будете обедать!», — и так далее.
Понятно, что на колени на горох никто никого не ставит, но я понимаю, что фактически про каждую семью, в которой есть какие-то границы и запреты, можно написать при определенном желании такой жесткий текст. Как уловить эту разницу между разумными запретами в семье и тем, что происходит в приютах?
— Если даже убрать всякие злоупотребления, разница, прежде всего, именно в том, что первично — дети или правила. Понятно, что семьи тоже могут быть дисфункциональные, но, тем не менее, в семье норма — когда дети первичны. Родители при всех правилах имеют какую-то гибкость.
Если они видят, что именно сегодня ребенок перевозбужден, или, кажется, заболевает, или пришел с тренировки голодный как волк, они всегда могут от этих правил отступить и откликнуться на потребности ребенка. Ребенку важно, что кому-то есть дело до его потребностей — не до правил, не до абстрактных потребностей детей его возраста вообще, которые где-то в каких-то министерствах здравоохранения обсудили, посчитали, сколько ему нужно калорий, и повесили на стенку.
Ребенку важно, что есть взрослый, которому до него, до Степы, который именно сегодня очень голодный и хочет поесть пораньше, есть дело. Или до Пети, который терпеть не может молоко, например, и кто-то, кому есть до этого дело, подсуетится и сварит ему кашу без молока, или будет в кашу молоко доливать всем остальным отдельно, чтобы Петя мог себе взять из кастрюли без молока.
В семье реагируют не на абстрактные правила, а на конкретных детей — именно это создает у ребенка то чувство доверия, с которого мы начали. Когда я многократно получаю отклик на свои потребности (не на абстрактные в вакууме, а на свои), именно тогда я понимаю, что взрослый так или иначе для меня что-то придумает или посоветует, чтобы мне стало лучше.
Когда ребенок находится в учреждении, то никакого взрослого, которому важен именно он, у него нет, а если есть, то это часто имитационные формы, в которых тоже содержится не очень хорошая ситуация. С одной стороны, хорошо, когда в группе мало детей и между детьми и воспитателями складываются личные отношения.
С другой стороны, ребенок всей душой откликается на то, что этот взрослый ведет себя, как родитель, кажется, он почти как родитель, он даже помнит, что я не люблю молоко, но при этом, когда у меня температура, а у него закончилась смена, он встанет и уйдет домой к своим детям. Может быть, это очень добрый и хороший человек, он меня целый день таскал на руках, потому что у меня болит ушко, но завтра он уходит в декрет или на пенсию, или в отпуск, и он с этим ушком меня сажает в кроватку и говорит: «Пока, дорогой», — и уходит. Это то, чего родитель не сделает, и это принципиальная разница.
Именно это условие создает возможность для формирования доверия. Доверие важно не в моменте, доверие важно как условие низкого стресса. Если я знаю, что есть взрослый, которому есть до меня дело, который что-нибудь сделает с моим ушком, нелюбовью к молоку или внеплановому голоду, я могу не думать постоянно об этом. Я могу расслабиться и заниматься кучей интересных вещей — познанием мира или чем-то еще.
Если я знаю, что такого взрослого нет, до моих потребностей по большому счету никому нет дела, а есть только правила, написанные на стеночке, и я, как все, то я должен все время быть бдительным, я должен все время быть в напряжении. Я должен все время думать, как эту систему обойти.
И силы ребенка, которые тратятся на то, чтобы все время как-то бороться за себя, за свои потребности, должны откуда-то браться — они берутся из развития, они берутся из интереса к учебе, из интереса к жизни, из каких-то других задач. Мы не обладаем бесконечным ресурсом — они тратятся на это.
У детей, которые жили в семьях, может быть, не самых состоятельных, в чем-то раздолбайских, может быть, не соответствующих чьим-то идеальным представлениям, в общем и целом адаптированность к жизни лучше. И жизненный тонус, любознательность на всякое-разное выше, чем у детей, которые жили в интернате в прекрасных условиях, со сбалансированным рационом, у которых были в доступе развивающие игрушки, библиотека и все остальное.
В детдоме дети ничего этого не хотят, им ничего этого не надо, потому что у них просто нет сил — у них все силы уходили на то, чтобы замещать отсутствующую заботу взрослого.
— Есть ли способ эту ситуацию улучшить? Ведь интернаты, приюты, детские дома, детские военные училища — это всегда закрытые учреждения.
— Закрытых учреждений не должно существовать в принципе. Любое учреждение должно быть, во-первых, небольшим. Должна быть обратно пропорциональная зависимость закрытости и размера, и того, насколько ребенок там много проводит времени. Если это место, где он постоянно живет, оно должно быть минимально закрыто.
— Минимально закрыто — это как? Семья же сама по себе тоже закрыта. Ведь если ко мне кто-то захочет домой прийти и попросит: покажите, как у вас дети живут, что они едят, что они сейчас делают — я вряд ли обрадуюсь.
— Это не про нарушение границ. У семьи тоже есть границы, и у группы, которая живет, например, в обычной квартире, тоже должны быть границы. Это, кстати, характерно для учреждений, потому что там эти границы не соблюдаются — в любой момент заходят в комнату.
Говоря про закрытость, я имею в виду, что эта ячейка, эта организация должна быть в такой же степени закрытой, как и любая семья. Это должна быть обычная квартира или обычный дом в обычном жилом районе. Эти дети должны ходить в обычную школу, в обычную поликлинику, играть в обычном дворе, иметь обычных друзей.
Семья должна иметь соседей, дети должны иметь друзей, дети должны иметь связи вовне. Туда тоже должны приходить гости, не проверяющие, а гости, которых пригласили. Это должна быть обычная жизнь, включенная в социум. Здесь мы говорим про какую-то структуру, в которой дети пребывают достаточно долго — в течение полугода или в течение нескольких лет.
Если мы говорим про какие-то более крупные учреждения, скажем, образовательные, то понятно, что там не может быть полного проходного двора — там уроки, там свои правила, расписание. Если мы все-таки куда-то отдаем ребенка, где есть какая-то закрытая территория, то его пребывание там должно быть коротким — учебные полдня, а потом он возвращается в семью.
Или если ребенок едет в лагерь на какой-то ограниченный срок, в это время должно быть понятно, как он поддерживает контакты с внешним миром, как он переписывается с семьей, понятно, когда родители могут приехать и его увидеть, в каком случае его забрать — все эти открытости должны быть обеспечены.
В этом отношении некоторые монастырские приюты, конечно, абсолютно не соответствуют всем этим требованиям, и злоупотребления там процветают со страшной силой.
— Кадетские корпусы — все закрытые. Туда никогда нельзя прийти и между каникулами забрать ребенка.
— Некоторые кадетские корпусы работают только с подростками с пятого класса и старше, хотя даже пятый класс — это маленькие дети 10–11 лет.
Когда таким образом работает начальная школа — это прямое нарушение прав детей. Все-таки до 11 лет точно не должно быть форм, отделяющих детей от родителей больше, чем на учебный день.
— Получается, что это относится вообще ко всей системе?
— Там, где какое-то разлучение ребенка с родителями неизбежно, в силу отдаленности — северные районы, сельские, все равно для начальной школы это не вариант. Начальная школа должна быть доступна — пусть она будет маленькая, пусть она будет на 10 детей, но дети должны жить дома. У нас достаточно богатое государство, чтобы это обеспечить.
Сколько у нас детей, которые не могут ходить в школу, потому что они живут в каких-то отдаленных сельских районах? На всю страну, может быть, несколько тысяч, не знаю, как посчитать, но их явно не много. Неужели мы не можем себе позволить (пусть это будет и дорого), чтобы у них была малокомплектная школа, где они будут собираться?
Пусть у них будет один разновозрастной класс, можно, наверное, подготовить учителей, которые бы работали с детьми разного возраста, это не такая большая проблема, но чтобы эти дети не были бы вынуждены жить в интернатах.
Если говорить про детей старше 12 лет, они могут пережить пятидневку, но это должна быть пятидневка, а не вся четверть. Это значит, что в пятницу они должны уезжать домой. Если ребенок простудился, он должен болеть дома.
Если по каким-то семейным обстоятельствам ребенок должен жить дома, это его право. И если у родителей нет возможности его возить в школу, мы можем себе позволить отвозить ребенка домой и забирать его из дома.
— Я не раз наблюдала ситуацию, когда пансион оказывался подростку реально полезен. Во всех случаях это были мальчики подросткового возраста, которые бесконечно сидели в своем смартфоне, клали ноги на стол и говорили взрослым: «Отвалите! Вы все меня достали!» Они плохо учились и ничего не хотели делать.
Затем они попадали в систему хорошего кадетского корпуса, и уже через две недели родители говорили: «Боже мой, у него появилась осанка, выправка, какой-то интерес к жизни в глазах». Телефона там не было, а наличие такого военного мужика, который всех строил, которому было до них дело, очень сильно их изменило. Сейчас все эти мальчишки уже выросли, и со всеми более-менее благополучно.
Насколько этот опыт можно дальше продолжать? И чем руководствоваться родителям, когда они принимают решение отправить ребенка на пятидневку в какое-то закрытое учреждение?
— Во-первых, тут речь о подростках. Подростки — это несколько особая ситуация, они уже находятся в процессе сепарации от семьи. Для них общение со сверстниками очень ресурсно, они много чего получают от них. У них основная социализация происходит в сфере общения со сверстниками, поэтому для них много этого общения — это хорошо.
Ведь обычная жизнь сегодняшнего городского школьника даже не предусматривает того, что было когда-то, когда после школы все продолжали общаться, болтались вместе по улицам, ходили друг к другу в гости и продолжали эту жизнь. Сейчас как-то так все устроено, что после школы все должны ехать домой и своих одноклассников больше не видят, только в мессенджере с ними общаются. В этом смысле, большой объем очного общения со сверстниками — в лагере, на каникулах или во время учебы, в принципе, это для детей хорошо, для подростков, для большинства.
Опять-таки могут быть дети, для которых это нехорошо, могут быть дети, для которых это истощающая история — им важно побыть одному в своей комнате. Не все наши личные особенности лечатся от противного: если он у нас какой-то замкнутый, давайте заставим его быть на людях круглосуточно. Это может закончиться не тем, что он станет общительным, а тем, что он сорвется и потом поди еще почини все, что было нарушено.
Тут важен индивидуальный подход, ни в коем случае нельзя это делать обязательным для всех.
Во-вторых, все-таки важно, чтобы ребенок сохранял связь со своей семьей, чтобы родители оставались его полномочными представителями и принимали по поводу него существенные решения, чтобы он мог обратиться к родителям, чтобы у него сохранялся контакт.
Подростки, в принципе, заинтересованы в таких инициационных практиках — в каких-то испытаниях, может быть, ограничениях, в вызове каком-то, который позволяет им почувствовать себя сильными, уверенными, преодолевшими что-то.
В этом смысле кадетский корпус или лагерь с сильными нагрузками, может быть, с некоторыми экстремальными условиями вполне могут быть таким опытом инициации, который человека собирает и позволяет ему себя лучше узнать, лучше понять, лучше себе доверять, быть более активным в дальнейшей жизни. Но это не может быть одинаково для всех.
— Сюда же можно отнести все спортивные и балетные школы, их же огромное количество.
— Художественные и математические, и все прочие школы. У меня два ребенка заканчивали школу «Интеллектуал», при ней есть общежитие, и дети могут там оставаться, а могут не оставаться. Это никоим образом не закрытая история, а просто некий сервис, чтобы дети из разных концов Москвы не тратили три-четыре часа в день на дорогу.
Бывает по-разному. Старший ребенок, например, категорически не хотел оставаться ночевать до восьмого класса, а потом с очень большим удовольствием ночевал. По-моему, когда заканчивал школу, грустил по общежитию больше, чем по учебе — у них была дружная комната, и жаль было расставаться.
Младшая, наоборот, с удовольствием оставалась в средней школе, а в десятом классе это начало ее тяготить. Как-то девочке, девушке уже хотелось одиночества в своей комнате, у себя, в покое, со своей кроватью, своей ванной и так далее.
Если у ребенка есть свобода маневра в этом плане, конечно, это лучше. Если мы просто начнем всех строить: «Как ты плохо себя ведешь! Иди в кадетский корпус!», как-то, мне кажется, это не вариант. Это немножко странная логика: мы с тобой не справляемся, пусть с тобой справится кто-то другой.
— Примерно по той же логике, если у вас ребенок — 20-летний студент, и ему на все плевать, пускай идет в армию — после армии, скорее всего, появится интерес к жизни и ко всем остальным.
— Мы все время говорим о людях разного возраста. Ребенок-студент — это совершеннолетний человек. Закон его ничем не ограничивает.
Может быть, какой-нибудь 15–16-летний, с точки зрения своего ума, сообразительности и дееспособности, даст еще фору какому-то 20-летнему. Но он не может, его закон ограничивает — кучу решений он просто не может по закону принять насчет себя, поэтому кто-то должен в этом смысле о нем заботиться.
Когда человеку 18 лет, он много чего может сам, поэтому это другая ситуация, и студентам действительно, может быть, это полезно. Студентов еще поди закрой, для студентов не очень-то сделаешь закрытую систему, потому что они взрослые и совершеннолетние люди, и им палец в рот не клади. А дети беззащитны.
— Если вернуться снова к системе приютов, в которых дети оказываются по разным соображениям, из нашего разговора получается, что нужно вообще реформировать полностью всю систему приютов, детских домов, любого устройства детей. Как она должна выглядеть и насколько это вообще реально?
— Это абсолютно реально. Мы видим эти примеры в других странах постсоветского, постсоциалистического пространства, где точно так же в 90-х годах существовали огромные закрытые учреждения на 500–600 детей и где прошла эта реформа. Конечно, эта реформа должна была быть уже 20 лет назад, осторожно говоря.
Вся сеть закрытых учреждений — это система дорогостоящего самообмана общества. Она требует огромного количества ресурсов и дает плохие результаты. Детям, которые там растут, не хорошо. Они страдают и потом оказываются не социализированными, они хуже развиты, чем их сверстники, которые жили в семье.
При этом в данной системе аккумулировано огромное количество ресурсов — специалисты, здания, обслуживание этих зданий. Специалистов в этих учреждениях обычно в полтора раза больше, чем воспитанников, если посмотреть штатные расписания. Это абсолютно ненужная ситуация. То же количество ресурсов, то же количество специалистов, те же здания, те же средства могли бы обеспечивать огромное количество семей, родителей и детей, которые живут вместе с родителями, теми же самыми услугами, только больше и лучше.
Вместо того чтобы делать интернат для каких-нибудь слабослышащих детей, свозить туда их и держать там круглосуточно, было бы гораздо лучше сделать доступную для людей службу, которая точно так же за государственный счет бесплатно работала бы со слабослышащими детьми, не забирая их полностью из семьи.
Или какой-нибудь интернат для детей с тяжелыми поражениями, с детской психиатрией, с органическими поражениями центральной нервной системы — тех детей, которым очень сложно учиться. Понятно, что такого ребенка дома одного не оставишь. Сам он в школу не сходит.
Что делалось всегда? Где-нибудь на задворках какой-нибудь области в Тмутаракани на краю леса, чтобы никого не расстраивать, строили громадину на 400–500 коек, свозили туда детей со всей области и делали такое закрытое хранилище для этих детей. Дай Бог, чтобы их учили, но даже если учили, семья оказывалась в очень неприятной ситуации. Если у тебя не было собственного автомобиля и возможности кататься два раза в неделю по три часа в одну сторону и три часа в другую, то единственным выходом было отдать туда ребенка от каникул до каникул.
Ребенка, которому и так уже в силу заболевания или в силу каких-то врожденных особенностей сложно даются задачи развития — ему нужно больше внимания, больше общения, больше разговоров, больше тактильного контакта, ему нужно больше всего, чтобы выбрать тот ресурс и тот потенциал, который у него все-таки есть. Вместо этого мы помещаем его в депривацию. Ради того, чтобы с ним раз или два в неделю позанимался дипломированный логопед или дефектолог, он все остальное время оказывается оторван от своей семьи.
У него не развиваются полноценные связи, он не овладевает бытовыми навыками, не социализируется, не получает никаких возможностей завести друзей, знакомых или что-то еще, что потом будет держать его на плаву.
После этого в 18 лет его выпихивают обратно в семью, а он не умеет там жить, эти люди за это время уже стали ему чужими. Они не умеют ему помогать, не умеют за ним ухаживать, он не умеет с ними общаться, они не привязаны толком друг к другу. Он не приспособлен к быту, у него нет никакого круга общения, никакой социальной сети.
В худшем варианте семья к этому времени тоже уже не хочет его обратно, потому что он для них уже чужой человек, они научились жить без него, и он направляется в ПНИ доживать.
Это чудовищная история, которая на самом деле очень дорогостоящая, абсолютно калечащая и никому ничего не дающая. Она, конечно, требует реформирования. Конечно, эти дети должны быть в семье, но это не значит, что если они будут в семье, они должны быть просто брошены там — «пусть они теперь сами барахтаются, как хотят».
Дети должны получать того же логопеда, того же дефектолога, проживая в семье. А если отправлять их в школу, то только так: у подъезда ребенка забирает удобный микроавтобус и отвозит в эту школу, а вечером привозит его домой — тогда родители смогут сходить на работу и пожить нормальной жизнью.
У нас мало детей в стране, мы точно можем себе это позволить. И тех денег, которые сейчас тратятся на всю эту систему, хватило бы на это.
— Сейчас есть родители, которые берут детей под опеку, они получают какие-то деньги на содержание ребенка, какую-то финансовую помощь. Это меньший ресурс, чем мог бы быть, или недостаточно специалистов выделяется, в чем отличие? Что надо поменять, чтобы действительно закрытых учреждений не было?
— Если очень коротко, то речь как раз о том, что вместо финансирования закрытых учреждений, где дети находятся постоянно, этот ресурс должен быть обращен на помощь детям, которые находятся в семье. Все те же услуги.
Что сейчас они получают в этих заведениях? Там много всего. Зайдешь в какой-нибудь дом ребенка или в детский дом, чего только нет: и массажист, и лор, и сенсорная комната, специалист по тому, специалист по сему — все эти услуги нужны этим детям, никто не спорит. Но они нужны гораздо большему количеству детей, чем находится в этом учреждении, и они должны быть этому количеству детей доступны.
Эта самая сенсорная комната должна работать не на 30 детей в этом доме ребенка, которых там содержат круглосуточно, а на 300 детей в этом микрорайоне. Это возможно, это абсолютно реалистично. А дети, которые живут в доме ребенка, должны жить дома — или у своих родных родителей, или у опекунов. И получать ту же сенсорную комнату так же точно, но их должны туда приводить мама или папа (или приемные родители) и забирать оттуда. Тогда они будут получать все преимущества жизни в семье, и сенсорную комнату тоже будут получать, она тоже нужна.
Смысл именно в этом: вместо того чтобы держать в закрытом пространстве аккумулированные огромные ресурсы, которыми пользуется маленькое количество детей (и это им мало что дает, потому что ребенок в постоянном стрессе от разлучения с семьей не может полностью взять все это), нужно сделать так, чтобы ребенок мог нормально жить дома и получать эти услуги. Так же, как мы получаем все остальные услуги, когда мы ходим к врачам, в парикмахерские, еще куда-то.
— Если бы была такая система поддержки, при которой семья берет, допустим, под опеку ребенка, с утра за ним заезжает микроавтобус, отвозит в специальную школу, где он до вечера занимается со всеми специалистами, а вечером возвращается в семью, в таком случае детей больше бы усыновляли и брали под опеку из детских домов?
— Начать с того, что их бы в этом случае не отдавали. У нас огромное количество детей, которые сейчас находятся в специальных детских домах-интернатах для детей с серьезными проблемами со здоровьем, чьи родители живы.
Но семья с появлением в ней тяжелобольного ребенка оказывается перед очень непростым выбором. Либо кто-то из взрослых (хорошо, если их там несколько) должен посвятить полностью свою жизнь только уходу за ребенком, отказаться от возможности работать, зарабатывать, соответственно, обрекая себя и его на бедность, обрекая себя и его на невозможность воспользоваться какими-то более дорогими и более качественными услугами, либо семья передоверит заботу о ребенке государству.
Если бы семья понимала, что ребенок с тяжелыми проблемами со здоровьем — это не конец света, это не значит, что кто-то должен будет поставить крест на всей своей остальной жизни, то дети просто не попадали бы в эти учреждения или попадали бы туда раз в десять реже.
— Есть ли надежда на то, что такая реформа у нас будет как-то проводиться? Или это процесс, который постоянно буксует, и кто-то ему мешает? Что здесь происходит?
— Он у нас постоянно буксует, потому что, в принципе, эта сфера не имеет отдельного процесса, что называется. Она размазана между ведомствами. И никто не хочет брать на себя ответственность, никто не хочет быть инициатором каких-то реформ, потому что это сложно, не хочется высовываться, что-нибудь сделаешь, потом тебе же прилетит.
Плюс это все-таки большие и стабильные финансовые потоки. Детские дома не перестанут финансировать, даже если будет тяжелый кризис в стране, поэтому тоже никто не хочет от них избавляться. Часто это системообразующее предприятие, градообразующее, поселкообразующее, единственное надежное место работы в каком-то месте.
Поэтому это действительно должна быть серьезная реформа, а не просто точечные изменения. У реформы должен быть автор, хозяин процесса, команда или какой-то человек, или ведомство, которое возьмет на себя ответственность. Нужно составить стратегию этой реформы.
Это не просто «давайте сделаем так, чтобы у нас дети называли воспитателей мамами, и от этого всем полегчает» — это не работает. Должна быть продуманная, обсужденная с экспертами концепция реформы, которая шаг за шагом будет проводиться. Должно быть финансирование этой реформы, потому что решения об изменениях иногда принимаются, а финансирования их нет.
На выходе, скорее всего, вся эта система (если представить себе, что она будет реформирована и будет оказывать услуги всем детям в семье), насколько я понимаю, не будет стоить дороже, чем сейчас. В сумме нагрузка на бюджет не станет больше. При этом качество услуг увеличится, поскольку открытость и конкуренция всегда увеличивают качество. Количество детей, которые получат услугу, тоже увеличится.
Но на момент перехода, на момент переобучения, переформатирования, изменений все равно необходимы какие-то вложения. Кто-то должен про это подумать, кто-то должен их запланировать, кто-то должен взять на себя ответственность за это. За все это время, к сожалению, таких желающих не нашлось, всем проще делать праздники в детском доме.
Очень сложно донести эту информацию. Для того чтобы это происходило, должна быть включенность на уровне ценностей. К сожалению, вся эта сфера обычно отправляется в регионы, она обычно где-то там на задворках. Кого это интересует? Какие-то дети. Раз в год на Новый год, на 1 июня поедем, подарим им мишек, заек и конфет, вот и всё.
Это действительно сложная реформа, она требует политической воли и решимости, и образования, и контакта с экспертным сообществом, но этого до сих пор нет. Но это возможно, мы знаем примеры, когда это делалось.
— Мы сейчас обсуждали ситуацию с приютами в Синодальном отделе по благотворительности и нам рассказали, что сейчас сверху принята такая стратегия, что монастырям надо переквалифицироваться с поддержки и развития приютов на работу по устройству детей в семьи, то есть открывать и организовывать школы семейного устройства, школы приемных родителей.
То есть не набирать детей, не рекламировать возможность оставить ребенка в хороших условиях, где ребенка воспитают чистым и замечательным, а наоборот, активно работать с родителями и стараться отдавать детей в приемные семьи. Как я понимаю, это недавний процесс. Насколько он может быть успешным, насколько правильная эта стратегия?
— Конечно, ситуация, когда монастырские приюты предлагают родителям оставить им детей, используя неуверенность родителей, что они сами справятся, или их какую-то сложную жизненную ситуацию, очень сомнительна.
Если говорить про мою позицию, я вообще противник того, чтобы существовали приюты, основанные на какой-либо идеологии, в том числе и религиозной. Эти вещи должны быть отделены. Права детей не имеют никакого отношения ни к религиозной принадлежности, ни к идеологической. Если необходимо какому-то ребенку обеспечить крышу над головой, этим должно заниматься государство, это не должно быть связано ни с какими такого рода организациями.
Если говорить про семейное устройство, про какую-то помощь, почему нет? Религиозные организации часто окружены неким сообществом, общиной, и внутри такой общины семейное устройство часто идет лучше, легче, потому что людям легче найти единомышленников, легче найти поддержку, они чувствуют себя не одинокими в этом непростом деле. Вполне может это пойти, это было бы точно лучше, чем сейчас.
— Последний мой вопрос — о попытках родителей в семье оградить ребенка от вредных влияний, уберечь от негатива. Им не хочется, чтобы дети ругались матом, курили за школой и так далее, и они ищут какие-то специальные школы, где ребенок с таким не столкнется, или стремятся максимально заниматься с ребенком самостоятельно, никуда его не отдавая. Это, вообще, может как-то работать или у такого стремления есть какие-то свои скрытые негативные стороны?
— Это, мне кажется, какая-то другая тема, не связанная с закрытыми учреждениями. Тут родители исходят из идеи, что можно оставить ребенка полностью под своим контролем и сформировать его точно таким, каким ты его придумал.
С одной стороны, это понятное стремление, с другой стороны, у него много теневых сторон. Это часто проецирование на ребенка своих собственных трудностей. Я сам боюсь этого мира, мне в нем неуютно, поэтому сделаю для своего ребенка такую изолированную жизнь. Это представление о том, что с помощью своего ребенка я сделаю этот мир лучше.
В этом всегда есть очень явное отношение к детям как к средству — я из своего ребенка сделаю свое дело, свой проект. Тут очень много может быть и внимания, и заботы, и какого-то родительского усердия, но у этого очень много теневой составляющей: дети чувствуют себя в ловушке, дети чувствуют, что они не сами по себе, что они — часть родительского проекта и принадлежат своим родителям.
Очень часто, достигнув подросткового возраста, такие дети показывают родителям очень серьезное протестное поведение, гораздо более серьезное, чем другие сверстники. Я думаю, это всегда палка о двух концах.
08.02.2019 г. Минпросвещения внесёт законопроект об изменении процедуры усыновления несовершеннолетних в Правительство.
8 февраля в Общественной палате Российской Федерации прошли слушания по законопроекту «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации по вопросам защиты прав детей». В мероприятии приняла участие заместитель Министра просвещения Российской Федерации Т. Ю. Синюгина.
В ходе своего выступления Т. Ю. Синюгина сообщила, что ведомство готово внести законопроект об изменении процедуры усыновления несовершеннолетних в Правительство.
– В течение полугода мы неоднократно с вами встречались. И поводом для наших встреч были заинтересованный и неравнодушный разговор и работа над законопроектом, который сегодня уже готов к тому, чтобы мы внесли его в Правительство, – сказала Т. Ю. Синюгина.
В декабре 2018 года членами Межведомственной рабочей группы при Минпросвещения России подготовлен законопроект «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации по вопросам защиты прав детей». Законопроект был размещен на федеральном портале проектов нормативных актов для широкого общественного обсуждения.
В законопроекте содержатся новые подходы к передаче детей-сирот на воспитание в семьи, которые позволят развивать институт опеки, совершенствовать условия для подготовки лиц, желающих взять в свою семью ребенка-сироту.
Впервые законопроектом предлагается ввести в федеральное законодательство понятие «сопровождение». Планируется, что этим полномочием будут наделены уполномоченные региональные органы власти и организации, в том числе НКО.
Отдельное внимание в документе уделено именно процедуре усыновления, туда добавлено положение о порядке восстановления усыновителей в обязанностях родителей, если раньше их лишили такой возможности.
20 Декабря 2024
До конца января нам нужно оплатить работу репетиторов с подростками из детских домов и приемных семей
04 Декабря 2024
2–3 декабря в Московском дворце пионеров на Воробьевых горах прошёл экспертно-практический семинар «Семейно-ориентированный подход в сети детских учреждений»